Закрой глаза, закрой дверь, не беспокойся ни о чем. Этим вечером я твой. Я твой грустный бэби, как писал этот русский — Аксёнов. Всё, всё, ты меня нашла, успокойся. Погаси свет, и тень тоже погаси — нам ничего не должно мешать, а бояться тебе нечего: я ж тут. Я твой, крошка.

Ну, кричит пересмешник, и что? Он улетит — и фиг с ним. Мы его забудем. Большая толстая луна лезет в окно, словно ложка, облизанная твоими губами. Вот луна пусть лезет. Не жалко. Луна — она друг молодёжи.

Скинь туфельки, не бойся. Стой! Погоди, не скидывай: принеси-ка мне ту бутылку. Вот теперь скидывай. Теперь порядок: я весь твой.

Когда я был чуток моложе, я писал песни про разную фигню. Сколько морей должна облететь белая голубка, прежде чем уснёт на песке, сколько ракет должно взлететь, пока их не остановит, типа,  всеобъемлющий договор  о ядерном разоружении. Представляешь, там были такие чудовищно выспренные строки: сколько же должны люди влачить своё никчемное существование, покуда им не позволят быть свободными!

Какая свежая и молодая глупость! Разве можно позволить человеку быть свободным? Разве свобода не внутри нас? Не живет в любом, как заколдованный ветер, который знает все ответы? Тебе ли не знать, милая… Потом мне за это дадут Нобелевскую премию: они обожают давать Нобелевские премии за глупые и длинные тексты о свободе. Одна русская написала «Это мой путь — и я иду им». Ей тоже дали! Выдай однажды глубокомысленную фигню, вроде: «Вот черта, вот заклятье, медленное станет быстрым» — и нобелевка, считай, стучит в твои двери.

А ты уже стучишься в небесные врата. Тебе семьдесят шесть. Тебе ни хрена не нужны медальки, что украшают твой мундир, долой их, к такой-то матери. Потому, что черное облако надвигается, бэби. Вокруг слишком много темноты, чтобы видеть, а, ну да, ты же погасила свет, да, да, я сам просил. Кстати, неплохая получилась песня, совсем короткая — про то, как солдат стучит в небесные врата. Нет, ну разумеется, ты её знаешь, конечно —  её же поет Аврил Лавинь! Это я её написал! Вот не иди ты, а я. В 1973 году. Твоя мама ещё не родилась.

Слушай, а бутылка-то почти пуста. Обрати внимание: пересмешник и правда заткнулся. Надо бы запомнить это сравнение луны с блестящей ложкой и вставить-куда нибудь в песню. Или это и есть строчка из моей песни? Должно быть, это хорошая песня.

Ты пойми: стать в энциклопедии вторым после The Beatles легко. Родители должны родиться под Одессой, ты в Миннесоте. Однажды ты выходишь на пустырь (а Манхеттен — это пустырь, поверь), поводишь носом — и улавливаешь, что поднимается ветер перемен. Времена, мать их, меняются. И воды поднимаются — помнишь, «объяли меня воды до души моей»? Ни черта ты не помнишь! И грозно шкворчит косяк, и волосы растут до плеч, и драные конгрессмены должный прийти на страшный комсомольско-молодёжный суд — и ответить за всё. За Вьетнам, за Вундед Ни. За бар «Слепая свинья». Они придут, а ты им: не стойте в проходе, поторапливайтесь, буря, скоро грянет буря, хотя вам, гагарам, это недоступно. Шторм беспощадно, по-молодёжному выбьет окна ваших богатых домов. Проигравший станет победителем, потому, что времена меняются: кто был ничем, тот станет всем.

Надо записать, хорошая строчка, можно потом вставить в песню. Или это и есть моя песня? А ты не смейся! Я столько их написал — все не упомнишь. Про ребёнка, седлающего мёртвого пони? Ты хочешь? Чтоб я спел сейчас? Ты на что намекаешь, бэби? Нет, тебе правда нравится? Слушай, я сам её люблю, она дико длинная, но я помню её от первого слова до последнего. «Я белого встретил с черной собакой, и девушку — ту, что как печь, горяча, и волны, что полнятся ядом и мраком, под маской шута видел лик палача. Припев: сестра, не приду я стучать в твои двери, ты крепче держи плакат: «Люди умнее, чем листья и звери, я не приду к тебе, брат». Нам утром вести их на фабрику, детей саркофага и тьмы, и вставить под рёбра по яблоку — глазному, под бровь из сурьмы».

На кого это похоже? На Гребенщикова? Я не знаю никакого Гребенщикова. И не уверен, что он знает меня: я раз был в России, слушать меня пришло в огромный холодный зал сотни две человек, не больше, может, среди них и был твой Гребенщиков.  Будем слушать или умничать? Там дальше про тебя, без психоделии. По-простому.

Ты дышишь, как сад. Глаза твои — как два алмаза в небесах. Спинку ты держишь прямо, волосы на подушке. Вы, молодёжь, умеете вести себя так, что не чувствуешь себя близким. Вроде ты и страстная, и желанная, и голос у тебя низкий и хрипловатый, но почему-то ясно, что ты не моя. Я — твой , а ты не моя.

Да ладно, чего ты ревёшь? Это ж просто песня. Закрой глаза, закрой дверь, не беспокойся ни о чем. Всё, всё, я пошутил, ты меня нашла, успокойся. Погаси свет, и тень тоже погаси — нам ничего не должно мешать, а бояться тебе нечего: я ж тут.

Стой, пока не сняла туфельки: возьми там ещё бутылку. Обмоем — нобелевка всё же. Прям как у Шолохова.

Владимир Мамонтов